Он понял, что не может без нее.

Глава 26

В ночи шевелились твари.

А когда поднялось солнце, в городе обнаружились новые безумцы. На сей раз их было пять: двое бродяг, ютившихся под мостами Большой петли, пекарь, возвращавшийся домой с работы в Ближних стоках, врач на холме Водуа, женщина на барже у Вороньих ворот. В этих нападениях не усматривалось порядка. Север, восток, запад, юг. Безопасных мест не было.

Лин плохо спала. Записка Айзека тронула ее; представить только, как он пересекает весь город, чтобы прилепить на ее дверь клочок бумаги. А еще Лин встревожилась. У короткого послания был истерический тон, да и сама просьба явиться в лабораторию до такой степени из ряда вон, что аж страшно.

Все же Лин немедленно отправилась бы, не вернись она в Пряную долину слишком поздно. Вернулась не с работы – предыдущим утром проснулась и обнаружила подсунутое под дверь письмо.

Лин сунула в карман краткое письмо и побрела в Кинкен. Снова она погрузилась в меланхолические думы. Затем ее вдруг охватило необычное веселье, как будто жизнь – это спектакль, она сама – зритель, и вот сейчас на ее глазах совершается новый сюжетный поворот. Она пошла на северо-запад, из Кинкена к Бездельному броду, и там села на поезд. Проехала два перегона к северу по Сточной линии, и затем огромная дегтярно-черная утроба вокзала на Затерянной улице поглотила поезд. В вокзальной суете, в шипящем пару огромного центрального зала, где встречались пять путей, образуя циклопическую звезду из чугуна и дерева, она пересела на другой поезд, идущий по Оборотной линии.

Пришлось ждать пять минут, пока паровоз заправится в огромной яме посреди станции. Времени этого было достаточно, чтобы Лин спохватилась: «Ужасная гнездовая матерь, что же я делаю?!» Но ответа она не получила ни от гнездовой матери, ни от других богов и не вышла из вагона. Поезд тронулся наконец, разогнался, застучал колесами в обычном ритме, выдавился через одну из пор вокзала. Змеей потянулся севернее Штыря, под двумя воздушными путями. Отсюда открывался вид на низкий варварский цирк Каднебара. Достопримечательности Ворона – Сеннедова галерея, Дом фуксий, Горгульев парк – были тронуты плесенью бедности. Лин долго смотрела на дымящиеся свалки, а затем Ворон сменился Ободом, и Лин увидела широкие улицы и оштукатуренные дома – за этой благополучной маскировкой, знала она, стыдливо прячется нищета, ветхие кварталы, где бегают крысы.

Поезд прошел станцию Обод и нырнул в жирную серую копоть Вара, пересек реку в каких-то пятнадцати футах к северу от моста Хадрах. Дальше путь проходил по местности совсем уж неприглядной, над гнилыми крышами Ручейной стороны.

Она сошла на станции Низкопадающая грязь, на западном краю трущобного гетто. Пришлось идти, хорошо хоть что недолго, по загаженным улицам, мимо серых домов, неестественно распухших от горячей сырости, мимо родичей, которые, заметив ее или уловив запах, спешили уйти, потому что парфюм центральных кварталов и незнакомая одежда выдавали беглянку. На поиски дома ее гнездовой матери много времени не понадобилось.

Лин не рискнула подойти близко. Она не хотела, чтобы запах просочился через разбитые окна и выдал ее присутствие гнездовой матери или сестрам. Стояла духота, да к тому же воздух все разогревался, а запах – все равно что ярлык на груди, и никак от него не избавиться. В небе ползло солнце, нагревало воздух и облака, а Лин так и стояла, совсем чуть-чуть не дойдя до своего родового гнезда.

Дом не изменился. Изнутри, через трещины в стенах и двери, доносились звуки – частый топот мальчика-хепри, ноги работали точно органические поршни.

Никто не появился в дверях.

Прохожие выпускали резкую химию, выражали ей негодование. За то, что она вернулась в Ворон, за то, что следит за ни о чем не подозревающей семьей. Но она делала вид, будто не замечает оскорблений.

«Если войду, а там гнездовая мать, – подумала она, – семья будет разгневана и унижена, и снова начнется бессмысленный спор, как будто и не уходила я несколько лет назад. Если там окажется сестра и сообщит, что гнездовая мать умерла, не дождавшись меня, не сказав мне слова упрека или прощения, то это будет означать, что я осталась совсем одна, и у меня может разорваться сердце. Если бы хоть какой-нибудь знак...»

Может быть, сейчас только мужчины бродят по этажам? Лишенные женского присмотра, они живут как безмозглые твари, как жуки, которые воняют и пожирают падаль. Если гнездовая мать и сестра умерли, то нет смысла входить в осиротевший дом. И тогда возвращение домой – просто глупый поступок.

Прошел час, а то и больше, и Лин повернулась спиной к протухающему зданию. Маша головоножками и топорща крылышки скарабея в волнении, смятении и ностальгии, она пошла обратно к станции. Меланхолия взялась за нее не на шутку. Лин задержалась в Вороне, потратила часть полученных от Попурри денег на книги и деликатесы. Зашла в дорогой женский бутик, там терпеливо слушала от продавщицы колкости, наконец помахала гинеями и указала властно на два платья. Не пожалела времени на примерку, настояла, чтобы ее обслужили, как настоящую женщину, чтобы каждый предмет одежды был тщательно подогнан по фигуре.

Она купила оба платья. Продавщица уже давно молчала, лишь скривила нос, когда принимала хеприйские деньги.

Лин пошла по улицам Салакусских полей, на ней была одна из покупок – великолепно сидящее платье небесно-синего цвета, темнившее красновато-коричневую кожу. Ощущение как ощущение, не хуже, чем прежде, и не лучше.

На следующее утро она надела это же платье и пошла искать Айзека.

В то утро возле доков Паутинного дерева оглушительный крик приветствовал зарю. Всю ночь там работали докеры-водяные: копали, черпали, ровняли, расчищали. Удаляли многие тонны желированной влаги. Когда взошло солнце, из мутной пучины Большого Вара они появились сотнями и сразу приступили к делу. Зачерпывали широченными ладонями речную воду и отбрасывали в сторону. С воплями, с веселым кваканьем добрались до последнего слоя мутного студня в прорытом через реку рве. Его ширина превышала пятьдесят футов, длина достигала восьмисот. Огромная просека – от берега до берега. По краям были оставлены узкие водяные перемычки, а также на дне, чтобы не запруживалась река.

В траншее, на сорокафутовой глубине, кишели водяные. Скользкие толстяки ползали в грязи друг по другу, осторожно похлопывая ладонями по вертикальным срезам остановленной реки. Время от времени кто-нибудь, переговорив с товарищами, вдруг прыгал через их головы, мощно отталкиваясь задними лягушачьими лапами. Он пробивал стену поверхностного натяжения, нырял в нависающую воду и уплывал выполнять поручение. Другие торопливо восстанавливали позади него целостность преграды.

Посреди рва совещались трое плотных водяных. Время от времени кто-нибудь из них отпрыгивал или отползал, чтобы передать решение другим товарищам, а затем возвращался. Дебаты шли бурно. Эти трое были выборными руководителями забастовочного комитета.

Когда взошло солнце, водяные – и те, что на дне, и те, что по берегам, – развернули транспаранты. «Достойную зарплату – сейчас! – требовали они. – Не будет прибавки – не будет реки!»

К краям вырубленного в реке ущелья осторожно подходили лодчонки. Гребцы перегибались через борт, прикидывали на глаз расстояние от стенки до стенки и возмущенно качали головами. Водяные балагурили и хохотали.

Канал был прорыт чуть южнее Ячменного моста, у самого дока. Рядом стояли суда, одни ждали разрешения войти, другие готовились к отбытию. Ниже по течению, примерно в миле, в тлетворных водах между Худой стороной и Собачьим болотом, торговые суда удерживались нервозными морскими вирмами, моторы работали на холостом ходу. По другую сторону рва, возле пристаней и причалов, в каналах рядом с сухими доками, капитаны судов, прибывших из всех портов, вплоть до Хадона, раздраженно глядели на толпящихся забастовщиков и гадали, успеют ли привести суда домой в срок.