Рудгуттер кивнул:

– Добавим к этому нашего Ткача, он где-то охотится на мотыльков, которые рвут его драгоценную мировую паутину... Что ж, у нас внушительная армия.

– Но у нее плохо с координацией, – сказала Стем-Фулькер. – И меня это очень беспокоит. А в городе падает моральный дух. Мало кто знает правду, но все уже поняли: наступит ночь, и начнут сниться дурные сны. И будет страшно. Мы составляем карту, отмечаем места наибольшей концентрации кошмаров. Если обнаружим какую-нибудь закономерность, попробуем по ней найти мотыльков. На этой неделе зарегистрировали вспышку насилия: уличный разбой, убийства в аффекте, случайные драки. Ничего из ряда вон, ничего организованного. Просто народ становится нервным, – медленно добавила она. – Все напуганы, измотаны.

После недолгой паузы она вновь заговорила:

– Сегодня вы получите результаты кое-каких научных работ. Я попросила нашу высоколобую команду сконструировать шлемы, чтобы не пропускал в череп спящему дерьмо мотылька. В постели будете выглядеть абсурдно, но по крайней мере выспитесь.

Рудгуттер часто заморгал.

– Как у вас с глазами? – спросила Стем-Фулькер.

Рудгуттер грустно покачал головой:

– Терпимо. Сейчас самое главное – разобраться с мотыльками.

На работу брели граждане с затуманенными глазами. Хмурые, необщительные.

В доках Паутинного дерева никто не смел проронить хотя бы слово о сорванной забастовке. На рабочих заживали следы побоев. Как всегда, водяные доставали из грязной реки оброненные грузы, как всегда, проводили корабли на тесные стоянки у берегов. Лишь изредка тайком перешептывались об исчезновении членов забастовочного комитета. Люди, видя усмиренных ксениев, испытывали разные чувства. Пузатые патрульные аэростаты неуклюже, но грозно барражировали над городом.

По любому поводу возникали споры. Участились потасовки. Ночные муки дотягивались до своих жертв и при свете дня.

В Большой петле на нефтеперегонном заводе Блекли изнуренному крановщику явился кошмар, не дававший ему покоя накануне ночью. Рабочий вздрогнул, да так сильно, что спазм передался на пульт управления, и могучая машина на паровой тяге секундой раньше срока наклонила свой груз – чан с расплавленным железом. Белая от жара струя обдала бригаду сталеваров, точно врагов, осаждающих крепость. Они завизжали от боли, но жгучий каскад вскоре избавил их от мучений.

На крышах огромных бетонных обелисков Расплевов городские гаруды зажигали на ночь огромные огни.

Они стучали в гонги и кастрюли, они кричали, распевали неприличные песни и выкрикивали хриплые ругательства. Вожак Чарли им сказал, что только так можно удержать злых духов от посещения башен.

Злые духи – это летучие чудовища, демоны, напавшие на город, чтобы высасывать мозги у живых существ. В кафетериях Салакусских полей утих шум гульбы. У некоторых художников кошмары взбудоражили вдохновение. Уже планировалась выставка под названием «Посылки из больного города», ее устроители собирались экспонировать картины, скульптуру и звуковые композиции, выброшенные из глубин сознания на поверхность дурными снами.

В воздухе витал страх. Некоторые имена лучше было не упоминать. Исчезла Лин, пропал Айзек. Заговорить о них – значит, намекнуть, что дело тут нечисто, они не просто захлопотались, а перестали посещать любимые местечки по некой зловещей причине.

Кошмары разрывали пелену сна. Они вторгались в повседневность, расселялись по царству яви, душили слова в горле – и выкрадывали друзей.

Айзек проснулся от судорог памяти. Он вспомнил, как убегал этой ночью. Впрочем, такое и не забудешь никогда. Веки задрожали, но остались смеженными – открывать глаза было страшно.

Он осторожно вспоминал. Невероятные силуэты, набегающие со всех сторон, шелковые нити неимоверной толщины... Живые существа, коварно подкрадывающиеся по сплетению канатов... За прекрасным палимпсестом цветных тенет – безвременная, бесконечная масса пустоты, отсутствие чего бы то ни было.

Он в ужасе открыл глаза. Паутина исчезла. Айзек медленно огляделся. Он был в кирпичном подвале: холод, сырость. В темноте стучали падающие капли.

– Айзек, ты проснулся? – прозвучал голос Дерхан.

Айзек с трудом приподнялся на локтях, застонал.

Тело превратилось в одну сплошную боль. Вернее, не в одну, болело в разных местах и по-разному, как будто его били, как будто его рвали. Дерхан сидела невдалеке, на кирпичном уступе. Она улыбнулась, совершенно безрадостно.

– Дерхан? – шепотом спросил он, и тут же брови полезли наверх. – Что это ты на себя напялила?

В полусвете чадящей масляной лампы Айзек увидел на Дерхан пышный, с броским цветочным узором пеньюар из ярко-розовой ткани.

– Айзек, я ни черта не понимаю, – печально покачала она головой. – Помню только, как меня вырубил жалометчик, а потом я проснулась здесь, в клоаке, и увидела на себе эту тряпку. И это еще не все... – Голос ее дрогнул, она убрала волосы с виска. Айзек охнул, увидев большое пятно полузапекшейся крови. – У меня... уха больше нет. – Она нетвердой рукой вернула волосы на место. – Лемюэль говорит, нас сюда Ткач принес. Ты еще не знаешь, как сам выглядишь.

Айзек потер затылок и сел. Избавиться от тумана в голове никак не удавалось.

– Что? – спросил он. – Мы где?

– В канализации...

– Где Лемюэль? Ягарек? И...

«Лубламай», – прозвучало в голове, но он тотчас вспомнил слова Вермишенка. И в холодном ужасе понял, что Лубламая не вернуть.

Айзек понял: началась истерика. Глубоко вздохнул, заставил себя успокоиться. Огляделся. Решил понять ситуацию.

Они с Дерхан сидели в двухфутовой ширины нише. Из проема была видна комнатка, квадратная, со стороной футов десять, со слепыми кирпичными стенами. Противоположная стена, едва различимая в слабом свете, высотой не более пяти футов. В каждой из четырех стен комнаты – отверстие, начало цилиндрического туннеля, диаметром примерно четыре фута.

Пол был почти целиком покрыт грязной водой, и не ясно, на какую глубину. Жидкость, похоже, поступала как минимум из двух туннелей и медленно уходила по остальным.

Стены были скользкими от ила и плесени. Густо пахло гнилью и фекалиями.

Айзек поглядел на себя и скривился от стыда. На нем были безупречный костюм и галстук. Этим темным нарядом отменного покроя гордился бы любой парламентарий. Айзек этот костюм видел впервые в жизни.

Рядом, потрепанный и грязный, лежал его саквояж. Он вдруг вспомнил пережитый ночью взрыв боли и крови. Ахнул, поднял в ужасе ослабевшую руку. Шумно выдохнул: так и есть, пропало левое ухо.

Он осторожно пощупал, ожидая встретить влажную рваную плоть или шершавую коросту. Но нашел хорошо заживший шрам – рана его, в отличие от раны Дерхан, полностью затянулась кожей и совсем не болела. Как будто он потерял ухо несколько лет назад. Айзек нахмурился и пощелкал возле виска пальцами. Слышно, хотя способность воспринимать звуки явно ослаблена.

Дерхан, наблюдая за ним, легонько покачала головой.

– Ткач о вас с Лемюэлем позаботился, подлечил. А обо мне... – Голос ее сделался жалким. – Правда, раны от чертова жала не кровоточат, и на том спасибо. – Секунду-другую она молча смотрела на Айзека, затем добавила тихо: – Так что Лемюэль не сошел с ума, и он не врал, не фантазировал... Ты считаешь, Ткач появился не случайно? Чтобы нас спасти?

Айзек медленно кивнул:

– Не знаю, почему... Понятия не имею. Но это так. – Он оглянулся. – Я услышал Рудгуттера, он что-то кричал Ткачу снаружи. Похоже, не слишком-то удивился появлению паука... Кажется, пытался его подкупить. Может, этот идиот додумался нанимать Ткачей? А где остальные?

Айзек огляделся. В проеме никто не смог бы спрятаться, но по ту сторону комнатенки была такая же ниша, целиком заполненная тьмой.

– Мы все здесь проснулись, – ответила Дерхан, – и на всех, кроме Лемюэля, были эти дикие шмотки. На Ягареке... – она растерянно покачала головой и осторожно пощупала кровавую рану, поморщилась, – вообще что-то клоунское... Тут оказалась парочка горящих ламп... Лемюэль с Ягареком рассказали мне, что случилось. Ягарек вдобавок нес какую-то дичь... про паутину... – Она снова покачала головой.